|
В новую книгу известного современного поэта и публициста Алексея Шорохова вошли статьи и фельетоны последних лет, опубликованные в центральных литературных изданиях России («Литературная газета», «Российский писатель», «Литературная Россия», «День литературы» и др.) и перепечатанные многими другими СМИ в России и за её пределами. Эти статьи и по сей день вызывают острые споры в Сети и современной публицистике. В перекрестье пристального внимания автора попадают наиболее «раскрученные» и знаковые для нашего времени писатели и «телевизионные деятели» (что нередко совпадает), «лица и личины» современности: Вл. Познер и Татьяна Толстая, Дм. Быков и Вик. Ерофеев, Паоло Коэльо и Харуки Мураками, Сергей Минаев и Марианна Максимовская, Фёдор Бондарчук и Юрий Арабов … А также неутихающие до сих пор дискуссии вокруг предмета «Основы православной культуры» , скандальные выставки «современного искусства» и многое другое. По вопросам приобретения обращаться по телефону: (495) 638-44-28 (ИД МИСиС). | Алексей ШОРОХОВ Козлиная песнь 1. Первые пузыри По слову Пушкина, художника надо судить по тем законам, которые он сам над собою установил. Даже в том случае, если это вовсе не художник. Вик. Ерофеев свою очередную книгу начинает с предуведомления: «Все персонажи этой книги выдуманы, включая реальных людей и самого автора». Что ж, давайте и мы, говоря о «Хорошем Сталине», последуем авторскому наказу и всех персонажей книги, в отличие от «реальных людей», пропишем с маленькой буквы, включая «и самого автора». Книга обозначена как роман. Почему роман, а не романс или героический эпос, лично для меня так и осталось загадкой. Но это – единственная загадка «Хорошего Сталина». Потому что в остальном книга достаточно бодро и по-своему обстоятельно повествует о трагической судьбе поначалу мальчика, а потом сразу и без перехода - лысеющего юноши вити ерофеева. Героику своей судьбы витя осознает достаточно рано. Даже младенческие лужайки с мирно пасущимися копытными из безвозвратного уже далека осмысляются им пророчески: «Коза – исходное животное моей жизни. Козлиная песня – мой младенческий жанр». О том, что трагедия по-древнегречески и есть «козлиная песнь» витя в ту нежную пору еще не знает (филологического образования недостает), но что-то великое уже, без сомнения, перед ним брезжит. Больше того, вновь и вновь памятью возвращаясь к истокам своей жизни, витя и впрямь сталкивается с явлениями мифологического порядка. Сам факт появления на свет автора «Хорошего Сталина» сопровождается войнами и знамениями. Матери его, уже «брюхатой» (эк он по-пушкински!) витей, снится достоевский. «Ты его утопи» - советует классик. Мать, смутно предчувствуя, что витя не тонет, этого не делает. Тем не менее, витя на всю жизнь затаивает злобу на фёдор михайловича и, войдя в лета, начинает ему мстительно гадить. Однако для этого необходимо стать писателем (или хотя бы филологом); витя становится тем и тем сразу. И, несмотря на многочисленные кокетства, обильно рассыпанные по тексту: «писателем я так и не стал» и т.п., числит себя именно по этому разряду, не гнушаясь, впрочем, и филологии. Рождение будущего писателя описывается с особым пристрастием: «Я любил медленно водить палкой в луже, а затем тыкать палкой в чавкающее дно. Чавкающий звук меня завораживал. Я любил отпечатки велосипедных и автомобильных шин на грязи; идея оставить след, наследить сводила меня с ума…». Как мы видим, уже с молодых ногтей желание оставить после себя «след», «наследить» преследует витю. В силу трагической неслучайности авторской судьбы, понятия «оставить след в жизни» и «наследить» навсегда совмещаются в витиной голове, и вечность ему рисуется уже не иначе, как измазанной грязью. Но все это – еще лишь прелюдия той великой судьбы, что уготована ерофееву, ее безбрежные и, так сказать, чавкающие горизонты. Потому как сам витя всю пору своего младенчества сосредоточенно молчит, можно даже сказать – многозначительно немотствует. Что не ускользает, разумеется, от соответствующих товарищей и будущий помощник брежнева, глядя на молчуна, зловеще пророчит: «Диссидентом вырастет». Вообще, витиной будущностью уже сызмальства обеспокоены высшие силы, люди-то, заметьте, его окружают (молотов, пикассо, ив монтан, окуджава) все непростые, хоть, по уговору, и с маленькой буквы. Кажется, вся вселенная замерла и напряженно ждет первого витиного слова, и вот он оглашает ее радостным… бульканьем! Увы, но чавкающая вечность сыграла с витей злую шутку, его речь то булькает и пузырится, обдавая ближних брызгами и негодованием, то похотливо чавкает и причмокивает, но, увы, так и не становится словом. Писательская судьба вити предрешена. С этого самого момента жизнь ерофеева неукротимо несется к своей трагической развязке. Остается только заметить, что муза бурного пузырения впервые явилась вите под диваном в образе троюродной сестренки, что навсегда окрасило последующую мучительную жизнь героя в педофилические тона. 2. Красный Эдип Однако прославленный в будущем певец гениталий не сразу смиряется с такой специфической участью. Собственно, весь «Хороший Сталин» - это как бы история борьбы. Лишившись невинности тварей бессловесных, но так и не приобщившись к тварям словесным, витя воспринимает это как мировую несправедливость и затевает онтологический бунт. С целью доказать, что он писатель. Так как «христианством» его в детстве «обнесли», личным богом вити, ответственным за всё и вся, становится сталин. Против этого-то бога витя и собирается бунтовать. Впрочем, свое богоборчество он направляет главным образом (и здесь всё по фрейду) против отца, непреклонного сталиниста, советского дипломата и красного барина. Уже само повествование о своей судьбе ерофеев начинает со слов: «В конце концов я убил своего отца». То есть – как бы бунт и, больше того – отцеубийство. Но отцеубийство не совсем, а так… политическое. «Отец признал меня писателем – мне надо было доказать, что это так и есть». Речь идет о выходе самиздатовского журнала «Метрополь», затеянного витей, аксёновым и, не помню, еще кем-то. Вот в нем-то витя взял всем и показал. В смысле – доказал. Но если прагматичный аксенов использовал «Метрополь» практически, как повод, чтобы обменять литфондовскую дачу и жену на более престижный вариант в Биарицце (наряду с гражданством), то витя, в полном соответствии с героикой момента, видится себе в ту пору «рыцарем без страха и упрека» и даже «героем нашего времени». Бунт его – онтологический и идейный, сотрясающий основы бытия или уж как минимум мидовской иерархии. Бунт против нечеловечески огромного сталина и своего по-человечески маленького папы. Впрочем, не такого уж маленького – посол СССР в Вене. Но витин бунт престижного этого посольства папу, разумеется, лишает. Отсель безмятежная жизнь посольского сынка (Париж, Африка, совминовские дачи) начинает обретать черты жития. Она наполняется страданиями и лишениями. Прощай «темно-синий коттоновый свитер, о самой возможности которых (- так-то!) Москва узнает только в 1990-е годы», прощайте посылки из Вены; за всеми этими лишениями вите уже мерещится «холодное дыхание ГУЛАГа», ведь отныне с ним «могут сделать все, что угодно», даже «забрать в армию». Однако в случае с витей агенты гэбухи превосходят самих себя, их новая изощрённейшая пытка состоит в том, что ему устраивают «особую ссылку – заниматься канадской литературой». То есть там же, в московском институте мировой литературы, но – канадской. Берия в аду довольно потирает руки! Тем не менее, наш маленький солженицын из этих своих «филологических лагерей» выходит несломленным, и даже окрепнув духом. Какова же досада вити, когда после всех перенесенных мытарств (среди коих можно помянуть побег в коктебельский дом творчества, полночные бдения за рюмкой кальвадоса с другим страдальцем – фазилем искандером, и многое иное в том же роде) – так вот, какова же досада нашего незадачливого эдипа, когда он понимает, что всё, буквально всё это было напрасно! Отцеубийства не состоялось! Даже политического. Да, напакостил немного, сняли папу с должности за выходку сына, но сталин-то жив! Папа от него не отрекся! Больше того, и с писательством как-то не заладилось, то есть из Союза-то писателей его трусливо и, разумеется, подло выгнали (в смысле не утвердили), с этими все ясно – сплошь «свиные рыла» и гэбэшники, но вот свои-то, свои – о, здесь юному гению нанесен самый подлый удар! – свои к витиным опусам отнеслись с плохо скрываемым отвращением. Те же метрополевцы. Что ж, одиночество и непризнанность – удел всех великих. С этой упоительной мыслью витя полностью отдается во власть своей бурной музы, сиречь погружается в творчество. 3. Второе пришествие Смердякова В этом самом творчестве витя сразу облюбовал для себя слово «русский», оказалось – это неплохой брэнд. На Западе слабо представляли и представляют себе смысл слов «советский» или «российский», другое дело – русский. «Русский секс», «русская красавица», «русское порно»… Да это же золотое дно! – озарило витю. И понеслось! Стал витя выпекать тексты, как блины, обильно сдабривая их «русскостью», благо и филологическое образование позволяло, да и «канадская ссылка», надо полагать, пошла юноше на пользу. Много раньше других своих коллег по бизнесу витя вычленил из соц-арта самое рыночное – русскость. Да, сталин, да, красные знамена, да, лагеря – но тамошних покупателей (они же хозяева) всегда интересовало и будет интересовать не просто страшненькое, а страшненькое с эпитетом «русский». И плевать, что сталин – грузин, а троцкий с каменевым вообще не скажу кто, – у вити это ужасы «русской власти». Из окна советского консульства в Париже перед витей расстилаются не Елисейские поля, а «свинцовые мерзости русской жизни». Неприкосновенного красного барчонка останавливает недотёпа охранник, но и спустя много лет витя все ещё помнит, как «весь русский народ» (вот так!) предстаёт ему в тот момент «лужей гноя». В общем, «когда над помойкой взлетает воронье» витя не сомневается: «это – русские полетели». А так как не сомневается он за деньги и на бумаге, то тут же вдогон, чтобы нагнать на хозяев ужасу, сообщает: «они все летают по ночам». Свою продукцию витя сопровождает трогательной аннотацией: «В Париже я предал родину на всю последующую жизнь… Я предал страну… в которой я так никогда и не почувствовал себя своим… Я предал родину, не заметив этого: легко и свободно». Не правда ли, звучит, как у уличного зазывалы? Но так изящно и мило, так по-парижски! Книжечка от кутюр! Ах, ах! Правда, на обложке почему-то указан Берлин, ну да какая теперь разница! Единая Европа, мир без границ! Вся наша жизнь – балет, балет… Зато как витя преображается, когда начинает писать о хозяевах! Хотя бы о Второй мировой: «Хорошо сражались немцы на море!.. Гитлер стал грозой океанов». Спустя несколько страниц: «Хорошо сражались немецкие летчики! Гитлер – гроза небес». Иногда даже кажется, что вите втайне досадно, ну почему же такие хорошие моряки и летчики не потопили его отца на море или не сбили его потом в воздухе. Впрочем, хозяевам это тоже нравится: «Зер гут, витья, зер гут! Ошшень карошо!» Словом, бизнес наладился, товар пошел... Однако и здесь, в этом его коммерческом вдохновении, сквозила уже знакомая нам трагическая надломленность (не забывайте, герой наш – трагичен) витиной судьбы. Что деньги? Деньги сор! А вот душа, душа у ерофеева тосковала! Конечно, не будь витя посольским сынком, не ошивайся всё детство по ту сторону железного занавеса – откуда бы он так хорошо узнал вкусы хозяев? Но, тяготило, тяготило уже витю его энкэвэдэшное благополучие. Знал ведь барчук, что «в русские писатели лучше всего стартовать из провинциальных самородков и тяжелого детства, из уродов (- во как!) и проституток»! И хотя сам-то он «стартовал» все больше по шмоткам и спецраспределителям, но хотелось, очень хотелось вите «в русские писатели»… И что же? Как мы помним даже ближайшие друзья и вчерашние собутыльники отвернулись от витиных озарений, инстинктивно зажав нос и гадливо морщась. Так бы, поди, и помер витя одиноким прометеем отечественного порнобизнеса, прикованным цепями специфической лексики к обложке «Метрополя», ежели б не судьба. В который раз она вмешалась в жизнь нашего героя самым решительным образом и избавила его от экзистенциального одиночества. Аукнулась витеньке, аукнулась родная душа из самого аж 19-го столетия! В тени ненавистного достоевского, стало быть, и отыскалась. Посидела родственная душенька, послушала, полистала: «Интересно, интересно это у Вас описывается, кхе-кхе…м-да! Что ж, как говорится, с умным человеком и поговорить приятно-с… Позвольте представиться, Петр Федорович, в некотором роде, Смердяков-с! Вы, я тут слышал, альманашек затеяли? Ну-с, ну-с… А Вы знаете, я с Вами совершенно согласен: очень, очень жаль, что умная нация (французы то есть) не завоевала в восемьсот двенадцатом году глупую-с русскую нацию… Что говорите – у Вас написано: немцы?.. Ну да это решительно все равно!». Нет, тысячу раз не правы вы будете, если подумаете, что это белая горячка посетила нашего героя в одну из долгих осенних ночей – увы, все самым натуральным образом. Именно так и было. А если и не было, то должно было быть. И объяснить это не сложно, сам же витюня и признается: да, хватил лишку, «перечитал» в свое время достоевского. 4. Товарищ Геббельс Но о достоевском потом. Дело в том, что по ходу книги витя не раз и с неподдельной горечью в интонации изумляется: и почему, мол, люди называют меня фашистом? И действительно – почему? Это не очень политкорректное прозвище витя получает уже за первое же свое публичное бульканье перед классом. Получает от директрисы (почитала бы она о «немецких летчиках»!). Но шут с ней с директрисой, глупой, толстой и к тому же, надо полагать, русской, ее предположение не могло надолго омрачить витину жизнь. Гораздо страшнее и, простите, для кармана ощутимее, знаете ли, оказались слова льва копелева о витюшинах рассказах в «Метрополе», мол, фашистские, братцы мои, это рассказы и баста! В результате чего незавидная сия «репутация оставалась» за нашим героем «среди западных славистов долгие годы». А это уже, извольте видеть, не директриска какая-нибудь, это хозяева-с… А ведь как старался, как старался витюша! И на конституции-то США присягал, и перед Стеной плача колени преклонял, а результат? Ни во что пошли все витины старания, не провел он бдительной общественности! И подумалось мне: а так ли уж не правы либеральные товарищи, приклеившие нашему герою столь неудобоносимый ярлык? Вчитался я повнимательней в «Хорошего Сталина» и – ай-ай-ай! Да, на первый взгляд действительно кажется, что витя на каждой странице верноподданно клянется в политкорректности и даже некоторой любви к известного происхождения людям. Автор с радостью сообщает, что сам-то он от благого корня произрос, что его «отец никогда не был антисемитом, не разу в жизни не позволил себе сказать о евреях то, что русский ( - так?), как правило (- так-так?), имеет за душой (- во как!)». Более того, спустя некоторое время витя признается и в собственной многолетней невинности относительно этого щекотливого вопроса: «Я опоздал и к раздаче русского (- о, конечно же!) антисемитизма. Я думал, что «жидяра» - всего только «жадина», и очень удивился, когда на меня из-за «жидяры» обиделись оба моих верных друга, боря минков и илюша третьяков…» Просто патока, патока и елей на израненные антисемитизмом души! Однако тут же автор «Хорошего Сталина» сообщает нам, что «оба верных друга» решили витю «просветить». С чего же началось у них «просвещение» невинного подростка? - Ты небось тоже не знаешь, что такое «гондон»? – спросил боря… Пошли, покажу, - сказал друг. И даже когда «просвещенный» ими витя по прошествии многих лет восхищенно восклицает: «Гондон – воздушный шар русского детства!», мы-то помним, что надували вите этот шар ай-ай-ай кто! Но это еще не всё, не успевает читатель оправиться от этой чудовищной антисемитской выходки, как витя оглушает нас новыми подробностями: - Ну, раз ты ходил покупать гондон, - сказал илюша третьяков, - то теперь тебе ничего не страшно. Пошли! И ведут «оба верных товарища» испуганного русского мальчика дальше по скользкой лестнице разврата – все ниже и ниже: подглядывать в женскую баню. Кому-то, наверняка, все это может показаться безобидными воспоминаниями детства, но мы-то понимаем, что именно в этих строках указаны (именно так, вдумчивый читатель!) духовные отцы известного деятеля позднесоветской порнокультуры вити ерофеева. И хотя за льстивыми уверениями в поликорректности у него еще трудно разглядеть лозунг: «Бей жидов, спасай объединенную Европу!», но мы-то помним, что и товарищ Геббельс начинал тихой сапой. 5. Эксгумация коминтерна Трагедия (а витино жизнеописание с первых же страниц преподносится именно так) всегда обнажает какие-то доселе неведомые пласты бытия, в ней, как у Гоголя, вдруг становится видно далеко-далеко «во все концы света». Вот и чтение «Хорошего Сталина» навело меня на странное подозрение: господа, а ведь в подлом и нехорошем фашизме обвиняют (вдумайтесь только!) совершенно явного представителя «левого искусства», каким мыслит себя витюня! Что это – «избирательное родство»? Ан, нет – вовсе и не избирательное, особенно если вспомнить, что фашизм с такой же неизбежностью вылез из авангарда Мариннети, с какой коммунизм – из черного квадрата Малевича. Исходная-то у них одна и та же – онтологический и, как следствие, эстетический экстремизм. Корень и плоды – одинаковые, только стволы пошли в разные стороны. И вся-то разница между национал-социализмом и интернационал-социализмом лишь в том, что в случае с первым националистическая банда мордует разные народы, а в случае с последним – интернациональная банда мордует один народ. Но методы, а главное цели – переделка мира и человека – и у тех и у других одинаковые. Витюня и сам признает, что его неудержимо тянет «в литературную культуру 1920-х годов», с ее «левым» разгулом и унылым эстетским безудержем в духе известных «заголимся и обнажимся»! (Что, впрочем, было сформулировано несколько раньше у одного очень нелюбимого витей писателя.) Поэтому витино творчество есть ни что иное, как эксгумация коминтерна и его эстетики. Кстати, о витином достоевском. За свой утробный страх быть утопленным в детстве витя мстит ему всю последующую жизнь, начиная с обвинений в том, что классик «загубил много русских душ» (на самом деле, всего лишь посоветовал загубить одну, витину), и кончая развенчанием (как вите думается) «мифа о народе-богоносце». То, что «развенчание» это хорошо оплачивается, я уже отмечал, но есть, есть у витеньки еще и тайная пружина: это онтологическая обделенность. Ведь если у достоевского в головах висит икона – образ Божий, то в красном углу витиной памяти раз и навсегда повис сталин. В убогой витиной вселенной он один «сияет в сто тысяч солнц», и неважно – жизнетворные это лучи или ядовитая радиация: его витя любит, его он ненавидит, его боится, против него восстает. Сталин – витино всё! Даже свою скабрезную автобиографию витя называет «Хороший Сталин». Казалось бы, все ясно! Остается только одно «но»: по какому-то странному недоразумению (очевидно, это коммерческая тайна) ерофеев упрямо отождествляет себя с русским народом. Однако это не расширяет его собственных горизонтов до масштаба общенародных, а напротив – редуцирует тысячелетнюю русскую историю, философию и культуру до понятных узколобому невежеству автора выводов: «Русская литература не справилась со Сталиным (- подразумевается, витя справился)… Она не заметила, что явление Сталина русскому народу было сродни явлению Иисуса Иосифовича (- без комментариев). Только Иосиф Виссарионович пришел к другому избранному народу – назвался богоносцем – принимай гостя! – чтобы гость остался с ним навсегда. Россия достойна хорошего Сталина. Русская литература не заметила (- витя, витя заметил!), что это – русский Бог, на тридцать лет прикинувшийся грузином». Собственно, все. Вот Бог, а вот порог! Порог витиного восприятия окончательно сформировался и окостенел к 1953 году, все дальнейшее – мучительная попытка осознать действительность мозгами шестилетнего ребенка. Психическое развитие вити не намного опередило умственное. Видимо, уже с раннего детства (- Витя, не ешь икру руками! – Витя, ты в какой руке держишь нож!) хотелось ерофееву залезть на стол, снять штаны и навалить перед изумленными гостями кучу. И всем доказать! Подрос, и исполнил свою заветную мечту.* В литературе. Но трагедии не получилось – получилась козлиная песнь… P . S . Почему же так много места и времени уделил я этому глубоко вымышленному персонажу, спросите вы? Да потому, что уж больно похож на невымышленного. И не одного… * Это удивительно точное психологическое наблюдение принадлежит замечательному воронежскому критику Виктору Никитину. |
Вышла в свет книга Алексея Шорохова: «Осенний крик телепузиков»